Мы
живем в
быстро
меняющемся
мире. Это Ц банальность,
но она, тем не
менее,
остается одним
из
фундаментальных
условий
нашего существования.
Окружающая
среда меняется
лна глазах╗.
Перемены видны,
и слышны.
Прежде всего,
благодаря
быстро
сменяющимся
музыкальным
стилям. Кроме
того, за
последние
полвека
радикальные
изменения
произошли в
области
техники звукозаписи
и
звуковоспроизведения.
У
этого
прогресса
есть и
техническое,
и человеческое
измерение.
Те, кому
сейчас пятьдесят
и более,
чувствуют
себя вполне
современными
людьми,
свободно
пользуются
компьютерной
техникой,
Интернетом и
пр. Но они хорошо
помнят и лэру
патефона╗. А
это Ц не только
другая
техника, но и
другая
жизньЕ. лНу и пусть,
Ц скажет
кто-то, Ц было и
прошло. Какой
интерес
вспоминать?
Что же
касается
таких вопросов,
как
отношение
прогресса,
культуры и жизни,
то об этом
уже много
писалось и
говорилосьЕ.╗.
Готов
согласиться,
со всем,
кроме одного:
не прошло это
бесследно, а
продолжает
незримо
влиять и на
сегодняшний
день, и на
завтрашний.
Влиять тем,
что это
было, и
фактом того,
что это
прошло. Так
что, не
экскурсию на
лсвалку
истории╗ предлагаю
совершить, но
попытаться
разглядеть
присутствие
нашего
лвчера╗ в
движении нашего
лсегодня╗.а
Странная
вообще вещь Ц
лмир
культуры╗.
Само это
выражение
давно стало
штампом с
выветрившимся
смыслом.
Иногда в нем
еще прощупывается
некий
метафорический
пульс, но
понимать его
буквально
как-то не
принято. Да и
что оно могло
бы значить в
этом случае?
Думаю, прежде
всего, то, что
миру этому
присуще свое
собственное
лмироустройство╗,
то есть свой
порядок, свои
принципы строения
и связи
вещей. В этом
мире лрукописи
не горят╗ и
смыслы лне
выветриваются╗,
а
накапливаются
и
уплотняются.
Мгновение,
будучи
прекрасным,
может быть
остановлено.
В одну реку
можно
входить и
дважды, и трижды,
и сколько
угодно раз.
Хаос
превращается
в космос,
бессмысленный
шум Ч в
осмысленный
сигнал.
Мертвое
оживает,
неодушевленное
одушевляется.
Все
стремится
стать текстом,
текст
абсолютен и
является всем.
Причина и
следствие
могут
меняться
местами. Что
же касается
прогресса и
регресса, то
эти понятия
именно здесь
с особой
отчетливостью
обнаруживает
свою
относительность.
Простой
пример Ц
камин. В
техническом
отношении Ц
явный
анахронизм.
Его
практическая
полезность в
наши дни
более чем
сомнительна.
Но это лишь
подчеркивает
его
неутилитарную
Ц культурную
и
эстетическую
ценность для
современного
человека.
Камин Ц
очеловеченная
вещь. Он
несет в себе
историческую
память, а
обращение с
ним Ц почти
ритуал. Самая
совершенная
система,
автоматически
поддерживающая
температуру,
влажность и
иные
параметры, заботится
о нашем
комфорте, а
сама скромно
остается в
тени, не
требуя от нас
даже минимального
внимания. Это
ее
безусловное
преимущество.
Но основой
для
накопления
смыслов и
образования
ритуала она
вряд ли способна
стать.
Очеловечивается
лишь та вещь,
которая притягивает
наше
внимание, с
которой
необходимо
взаимодействовать,
причем,
желательно,
по
определенным,
зафиксированным
в культуре
правилам. Она
служит нам, а
мы Ц ей. Но это
еще не все.
Очеловечиванию
вещи (или
домашнего
животного)
служит
прикосновение,
передача
лтепла руки╗,
ласка. Так
мотогонщик
может
ласково
похлопывать
свой
мотоцикл. Ему
действительно
нужен
очеловеченный
мотоцикл,
партнер,
друг, а не
мертвый
механизм.
Наконец, есть
такое
лсильное
средство╗ Ц наделение
именем.
Именем чаще
всего
наделяются
те предметы,
от которых в
значительной
мере зависит
наше
благополучие,
здоровье и
даже жизнь, Ц
рыцарский
меч, корабльЕ.
Все это Ц не
какие-то
антропологические
лраскопки╗, не
архаика, а
обыденная
практика
людей вполне
современных.
В наши дни
многие
автолюбители
(особенно,
женщины)
воспринимают
свою машину
не просто как
живое
существо, но
и как
существо,
наделенное
полом, характером,
а иногда дают
этому
существу
человеческое
имя (которое,
как правило,
держат в тайне).
В конечном
итоге имеет
значение не
столько
прикосновение
или
наделение
именем,
сколько та
или иная
настройка
сознания. Мы
можем
смотреть на
вещи
очеловечивающим
взглядом. Это
делает мир
вокруг нас
живым. Но
есть
возможность
смотреть на
человека лрасчеловечивающим╗
взглядом Ц и
он превращается
в вещь. Так
смотрят на
раба, слугу,
вообще на
того, кто
интересует
нас лишь как
носитель
определенной
функции.
Здесь
возможна
альтернатива:
хотим ли мы жить
среди
очеловеченных
вещей, или
предпочитаем
внешний
(лобъективный╗)
комфорт, где вещи
лишь создают
удобство,
помогают в
достижении
целей,
позволяют
экономить
силы, время и
внимание,
никак не
претендуя на
эти столь
важные для
нас ресурсы.
Говоря
строго, это
не совсем альтернатива,
это, скорее,
спектр
возможностей.
А решение,
отчасти, мы
выбираем
сами, отчасти,
его нам
лдиктует
жизнь╗.
Все
сказанное
имеет прямое
отношение и к
вопросу о
прогрессе
аудио- и
видеотехники.
Эта аппаратура
находится в
нашем доме и
живет с нами,
или просто
служит нам.
Это, кто как
воспринимает.
И все же
технический
прогресс
последних
десятилетий
явно склонял
чашу весов в
сторону
второго
варианта. Это
вполне отвечало
преобладающим
социальным
ожиданиям.
Действительно,
можно было
только радоваться
тому, что на
смену
лпростым╗
пластинкам
пришли
лдолгоиграющие╗,
патефонная
пружина
уступила
место
электричеству,
шипения
становилось
все меньше,
звучание
постоянно
улучшалось,
появилась
стереофония,
магнитофон
раскрыл
невероятные
дотоле
возможности
не только
лпотреблять╗
музыку, но и
вносить свой
вклад в
культурную
жизнь. Новая
фаза прогресса
Ц борьба за
компактность,
легкость и
дешевизну.
Наконец,
цифровая
звукозапись, сделавшая
компьютер
активным
участником
нашего
общения с
музыкой. А
раз
компьютер, то
и Интернет.
Что-то еще
ждет нас в
ближайшем
будущем? А
ведь что-то,
безусловно,
ждет!
Однако,
взглянем на
эту историю
под иным углом
зрения,
поместив ее в
ту смысловую
рамку,
которую мы
наметили
выше. Мы
увидим, как
лчеловеческая
составляющая╗
современной
аудиотехники
делается все
более эфемерной
и призрачной.
Аппаратура
занимает все меньше
места,
требует все
меньше
физических
усилий и
внимания к
себе.
Сегодня, как
правило,
дешевле
купить новый
плеер, чем
ремонтировать
старый.
Управлять
техникой
становится
все проще.
Специальный
пульт
позволяет делать
это, не
поднимаясь с
дивана, и
освобождает
нас от
необходимости
трогать
аппаратуру
руками. Это
приятно и
рождает
чувство власти
над материей.
Современная
техника, как бы
помогает мне
лпочувствовать
себя человеком╗,
нисколько не
претендуя на
взаимность.
Что это,
приобретение
или потеря?
Воздержимся
пока от
окончательного
суждения и обратимся
к
воспоминаниям,
но
воспоминаниям
без
ностальгии,
воспоминаниями
о том, как
служила нам и
как жила
вместе с нами
музыкальная
техника
прошедших
десятилетий.
Начать
разумно с
лэпохи
патефона╗.
Именно в это
время
присутствие
звуковоспроизводящей
техники в
быту
приобретает
массовый характер.
Мы, конечно,
не вправе
забывать и о
фонографе Эдисона
и о первых
граммофонах.
Фонограф был
первым и
самым мощным
прорывом в
будущее за
всю историю
этой техники.
Он носит на
себе печать
чуда Ц первой
удачной
попытки поймать
и
лзаконсервировать╗
живой звук.
Тот факт, что
сам он
звучал, как
консервная
банка никак
не снижает
значения
этого подвига.
Граммофон
репродуцирует
это чудо,
делает его
доступным
для
лизбранных╗,
для тех, кто лможет
себе это
позволить╗.
Появление
патефона
важно для нас
не с технической
стороны
(замена
внешнего
раструба на
внутренний) а
как явление
общественной
и культурной
жизни нашего
народа.
Возьмите
старый советский
патефон
(если,
конечно,
сумеете его достать),
рассмотрите
внимательно
его устройство,
прислушайтесь
к звучанию.
Или хотя бы мысленно
попытайтесь
сделать это.
И вы согласитесь,
что лэру
патефона╗
можно было бы
назвать
лжелезным
веком╗
звукозаписи.
Все самое
важное в нем сделано
из стали:
игла,
мембрана,
звукосниматель,
пружина, рычаг.
Непременный
атрибут Ц
коробочка с
запасными иглами.
Сточилась
одна Ц на
смену ей
пришла другая,
точно такая
же, и лотряд не
заметил потерю
бойца╗ Ц
лнезаменимых
нет╗.
Это
стальное
царство
имеет
соответствующее
внешнее
оформление Ц
ничего
лишнего, все
строго
функционально.
Сами
патефоны такие
же одинаковые
и
неотличимые
друг от
друга, как патефонные
иглы, как
автоматы
Калашникова,
как обритые
наголо и
одетые в
шинели
солдаты.
Впрочем,
здесь нужно
оговориться.
Это по нашим
стандартам
они выглядят
столь одинаковыми,
ибо мы
привыкли к
значительно
большему
разнообразию
во всем. И мы
не увидим
существенной
разницы
между
патефонами
разных марок:
лВладимирский╗,
лДружба╗,
лКоломна╗, Краснознаменск╗,
лЛенинград╗ и
др. Все тот же
прямоугольный
ящик, обитый
коленкором.
Если нам
сейчас
приходится
услышать его
голос, то мы,
прежде всего,
обращаем
внимание на
шипенье,
потрескивание,
на стиснутый,
задавленный
тембр. Есть
еще один,
важный момент:
некий
лжелезный
привкус╗,
передающийся
и голосам
певцов и
звучанию
инструментов.
Все
это рождает у
современного
человека довольно
неприятные
исторические
ассоциации.
Однако не
стоит
спешить с
диагнозом. Под
стальными
доспехами
патефона
билось живое
сердце.
Рискну
предположить,
что патефон Ц
едва ли на
самое
одушевленное
звуковоспроизводящее
устройство.
Прежде всего,
заметим, что
у патефона
было
достаточно
времени и для
очеловечивания,
и для того,
чтобы приобрести
значение
культурно-исторического
символа. В
тридцатые
годы ХХ
столетия он
прочно вошел
в быт
советских
людей, и лишь
в начале
шестидесятых
уступил свои
позиции электропроигрывателю
и радиоле. За
это время он не
только успел
засеять
необъятные
просторы
страны
стальными
семенами
своих иголок
Ц какие-то еще
будут всходы?
Ц но и
сформировал
особую
культурную
модель
взаимодействия
с музыкой в
быту (во
дворе, в
коммунальной
квартире, на
даче, на
дружеской
вечеринке Е).
Эта
модель
предполагала
весьма
активное участие
человека. Не
из этой ли
активности сложилась
впоследствии
роль
диск-жокея? Здесь
многое было
необходимо
делать руками,
причем,
осторожно и
умело.
Примерно
каждые 5
минут нужно
было
заводить
пружину с
помощью
специальной
рукоятки. За
это время проигрывалась
одна сторона
пластинки (78
оборотов в
минуту).
Подкручивать
пружину
следовало до
конца, но ни в
коем случае
не пережимать,
чтобы не
лопнула. Если
забывали
вовремя
сделать это,
патефон сам
напоминал о
себе: звук
становился
все ниже,
лирический
тенор
поражал
слушателей
неожиданной
густотой
баса, затем
следовало
быстрое
глиссандо
вниз и все
замирало.
Другая
постоянная забота
Ц смена
пластинок.
Делать это
приходилось
часто и, при
этом, как-то
выстраивать
очередность
музыкальных
номеров, то
есть, думать,
принимать
решение. Так
что суета
вокруг патефона
была
неотъемлемым
атрибутом вечеринок
того времени.
Была ли она
слишком обременительной?
Не думаю.
Скорее это
было частью
увеселительного
ритуала.
Чтобы сменить
пластинку,
надо было
сделать
довольно много
движений:
снять
звукосниматель
с отыгравшей
пластинки,
снять ее саму
и убрать в
пакет. Взять
другой пакет
и вынуть из
него новую
пластинку,
оглядеть
внимательно
(нет ли
царапин?),
смахнуть
пыль,
положить на
круг, очень
осторожно
поставить
звукосниматель
и отпустить
рычажок
тормоза.
Раздавалось
знакомое
шипенье,
начинала
вальсировать
этикетка,
наклеенная
не строго по
центру, рождалась
музыка. При
таком
взгляде на
этот процесс,
шипенье
пластинки Ц
не просто
фон, помеха, а
необходимый
момент
мистерии,
субстанция,
из которой
возникает
музыка, как
Афродита из
морской пены.
Не случайно
этот шум стал
знаком,
культурным
символом.
Объективно
смена
пластинок
требовала
всего лишь осторожности.
Но это
становилось
ритуалом и выполнялось
уже не просто
аккуратно, но
и с артистизмом.
Тут были
особые
возможности для
творческого
самовыражения.
Все можно было
делать
картинно:
красиво
взять пакет, небрежно
выкатить
пластинку на,
руку, прищурившись,
осмотреть ее
на свет,
смахнуть
пыль, используя
для этого
разнообразные
подручные
средства:
специальную
фланелевую
тряпочку,
носовой
платок,
рукав,
галстук, да и мало
ли чего еще!
У
патефона не
было
регулятора
громкости, тем
более Ц
регулятора
тембра. Его
голос
обладал
своими
индивидуальными
(хотя и
стандартными)
параметрами
и не подлежал
воздействию
извне. Его
громкость была
соразмерна
громкости
голоса
человека, и
озвучивал он
соответствующий
объем пространства.
С этим просто
надо было
считаться.
Еще
одна
особенность Ц
сравнительно
неширокий
диапазон
жанров,
исполнителей,
то есть репертуара
лпатефонного
музицирования╗.
Этот
объективный
недостаток,
сейчас, с
большой
временной
дистанции
видится, чуть
ли не как
своеобразная
лверность╗
патефона любимым
исполнителям
и мелодиям.
Если с
современной
техникой
ассоциируется
вообще любая
музыка, то
музыкальный
спектр,
сопоставимый
с патефоном,
неизмеримо
уже. Эта
избирательность,
опять таки
служит
усилению
культурной
знаковости
патефона, а
его лизбирательность╗
сообщает ему
подобие
характера.
Узкий тембровый
спектр, узкий
динамический
диапазон,
узкий круг
воспроизводимой
музыки, узкий
горизонт
времени
звучания
(примерно 5 минут
без
перерыва),
ограниченное
пространство
озвучивания.
Прибавим к
этому тесный
контакт с
человеком,
обслуживающим
аппарат.
Получается
что близость,
камерность
становится
как бы
лпризнаком
жанра╗.
Патефонная
музыка
очерчивала и
обустраивала
малый круг человеческого
общения. Быть
может, именно
в этом была
тогда особая
потребность.
Когда становится
темно и
холодно,
когда
нависает
угроза люди
(да и
животные
тоже)
стремятся
держаться
кучно. Костер
или печка
обогревают
небольшое
пространства,
но если сесть
поближе, то
можно
согреться.
Одинокая
лампочка на
столбе Ц еще
одна примета
того времени
Ц выхватывает
из темноты
совсем
небольшой кружок
освещенного
пространства,
но в этом пространстве
не так темно
и не так
страшно. Патефон
в этом смысле
соответствовал
идее печки,
костра или
тусклого
уличного
фонаря:
помогал
собираться
вместе,
согреваться
и рассеивать
темноту. И
потому он был
счастьем своего
времени.
Наступала
лоттепель╗.
Из-за
лжелезного
занавеса╗
стали
просачиваться
новые
мелодии и ритмы.
Патефон стал
своего рода
музыкальной
лзамочной
скважиной╗
или стаканом,
с помощью
которого,
приложив его к
стене, можно
было
услышать, что
делается по
ту сторону.
Первые
самодельные
гибкие пластинки
(знаменитый
лрок на
костях╗)
прослушивали
тогда именно
с помощью
этого нехитрого
устройства.
Шестидесятые
годы Ц время
расширяющихся
горизонтов Ц
мысли, речи
действия. Эта
особенность
по странному
совпадению
получила
свое
акустическое
подтверждение
в сфере
бытовой
аудиотехники.
На смену
патефону
пришли
электропроигрыватель
и радиола.
лДолгоиграющие╗
пластинки быстро
вытесняли
привычные на
78 оборотов.
Железная игла
уступила
место
благородной Ц
корундовой. Электропривод
сделал
ненужной
стальную пружину.
Время
металлического
звучания закончилось:
бумажный
диффузор
электродинамика
на долгие
годы прочно
утвердил свои
позиции, и о
железной
мембране
можно было с
облегчением
забыть. Звук
начинал
расправлять
крылья.
Расширялись
горизонты
тембра,
динамических
оттенков, индивидуальный
характер
каждого
инструмента,
каждого исполнительского
состава,
каждого
голоса, каждого
отдельного
музыканта
стал отчетливо
различимым.
Если раньше
патефонное
звучание
нивелировало
разнообразие
отдельных
инструментов,
как бы
лпрессуя╗ их,
то теперь
музыкальное
пространство
стало
расширяться,
появился
воздух.
Каждое
новое
усовершенствование,
улучшавшее
качество
звучания,
было новым
шагом в раскрепощении
звука.
Стереофония
позволила
развести
голоса в
физическом
пространстве
помещения.
Звуки
утверждали
свою
индивидуальность
и обретали
жизненное
пространство.
Не это ли
происходило
и с людьми?
Жизнь все
более
уходила от
принципов
лвсе как один╗
и лв тесноте,
да не в обиде╗
к
разнообразию,
независимости
людей, к
большей их
дистанцированности
друг от
друга. Из
коммуналок
люди перебирались
в отдельные
квартиры.
Увлечение
униформой
уходило в
прошлое, так
же как и
аскетическое
единообразие
в одежде. У
человека
тоже
появлялось
свое
жизненное
пространство
и некий объем
культурных
средств утверждения
собственной
индивидуальности.
К ним
относилась и
музыка.
Эволюция
звукозаписи
шла
навстречу
новым
потребностям.
Достаточно
просто
взглянуть на
проигрыватели
и радиолы
того времени,
чтобыа
заметить, насколько
большим
стало
разнообразие
форм и
цветовых
решений.
Разным стало
и качество,
то есть
появилась
иерархия,
неравенство.
Увеличилась
дистанция
между
проигрывателем
и человеком,
и тот и
другой
теперь могли
заниматься
каждый своим
делом.
Электромотор
освободил от
необходимости
постоянно
подкручивать
пружину, а
долгоиграющая
пластинка Ц от
обязанности
непрерывно
менять диски.
Более
лпродвинутые╗
(как правило,
импортные) могли
автоматически
менять
пластинки, и
этим лотпускали
от себя╗
пользователи
на еще большую
дистанцию.
Некоторые
лстарые
обязанности╗,
вроде
вытирания
пластинок,
сохранялись,
но
приобретали
новое
стилистическое
оформление.
Теперь можно
было сделать
это, цивилизованно,
Ц с помощью
специальной
бархотки с
пластмассовой
ручкой. Саму
бархотку,
правда, тоже
нужно было
как-то
освободить
от накопившейся
пыли,
например,
вытереть об
штаны.а
Процесс
освобождения
содержал в
себе один
особо важный
аспект Ц
освобождение
от материально-вещественной
основы.
Происходило
это
постепенно.
Старая
патефонная
пластинка
была
сравнительно
тяжелой и
содержала
примерно 10
минут музыки.
Большая
долгоиграющая
была полегче,
и несла в
себе гораздо больше
звуковой
информации,
отличаясь большей
прочностью и
долговечностью.
Магнитофон совершил
качественный
скачек в
указанном направлении.
Он разорвал
жесткую
связь между
носителем и
информацией.
Пленка могла быть
освобождена
от одной
записи и
заполнена
новой, а
музыка могла
теперь
путешествовать
с пленки на
пленку, что
создало
совершенно новую
ситуацию в
культуре.
Кассетный
магнитофон
просто
усилил эти
моменты.
Горизонты
свободы
расширялись.
Появилась
небывалая
свобода
выбора
музыки для
слушания и новая
свобода
самостоятельной
записи. Физическим
пространством
этой свободы
была уже не
коммунальная
квартира и не
двор, а
отдельная
квартира (с
особой ролью
кухни, как
культурного центра)
и привал
турпохода.
Новая
свобода, как
правило,
открывает
путь для
новых
зависимостей.
Они не
заставили себя
ждать. Так,
возникла
погоня за
технической
новизной,
превращавшейся
в
самоценность.
Ценность хорошего
звука
приобретала
самодовлеющее
значение и
для многих
оказывалась
важнее
эстетического
качества
собственно
музыки. Новая
техника
становилась
предметом
моды, а марка
фирмы-производителя
уже выступала
в качестве
фетиша. Но в
целом было
ощущение
того, что
листинная╗
концепция
звуковой
техники найдена,
и форма
взаимодействия
человека с
этой
техникой
изменится
еще не скоро.
Ожидалось
лишь
постепенное
совершенствование
техники,
расширение
ее
возможностей
и развитие
форм ее
использования.
Кто
знал, что до
новой
революции
оставалось
не так уж
много
времени?
Ведь
лновый
порядок╗
общения с
музыкой, казалось,
обещал одни
лишь
улучшения. Он
был пропитан
ожиданием
новых
возможностей.
Он казался
дорогой, по
которой можно
двигаться
долго и
плавно, в
бесконечность.
Да и явился
он не как
лновый
порядок╗
(=новый регламент),
а как
освобождение
от старых ограничений.
Тем не менее,
этот новый,
если не порядок,
то стиль,
заключал в
самом себе
момент
неустойчивости,
и висящий над
ним дамоклов
меч, сначала
маленький и
легкий, с
каждой новой
победой
прогресса
делался все
больше и
тяжелей.
Непрерывное
ожидание
новых
улучшений и
усовершенствований
имеет
обратной
стороной
ощущение
несовершенства
всего того,
что уже
достигнуто. Подобное
отношение
обретает
характер
презумпции и
уже не
нуждается в
эмпирическом
подтверждении.
Все
сегодняшнее
сравнивается
с неким
неведомым
еще
завтрашним,
которое по определению
лучше и
совершеннее.
Стабильное и
абсолютное
испаряется,
уступая
место текучему
и
относительному.
В этой новой
мифологии прогресса
время
обретало
ценностную
окраску: с
чувством
облегчения
мы
расставались
с прошлым, к
настоящему
относились
со скептицизмом
и иронией, в
будущее
глядели с надеждой.
лЭпоха
патефона╗
была в этом
отношении иной.
В ней тоже
присутствовала
ценность прогресса
и движения в
светлое
завтра. Но
настоящее не
казалось
текучим, а
будущее туманным.
Будущее было
ясным, научно
предсказанным
и
лпросчитанным╗.
За него,
правда, нужно
было
бороться, к
нему надо
было идти,
преодолевая
трудности. И,
во всяком
случае, оно
не выглядело
неким Санта
Клаусом,
приносящим
приятные
гарантированные
сюрпризы. Что
касается
настоящего,
то оно, хотя и
являлось
лвсего лишь╗
ступенью в
будущее, но
ступенью
имевшей
абсолютную
историческую
ценность и
потому
сделанную на
века, из
гранита и
мрамора.
Воодушевляемая
идеей
движения в предначертанное
завтра, эпоха
фактически
ваяла
памятники
самой себе.
Высотные здания,
плотиныЕ суть
монументальные
автопортреты
эпохи. Но
были и иные.
Одним из
таких стал
патефон.
Портативный,
простой, с
огромным запасом
прочности. Он
кажется
совершенным выражением
заложенной в
нем
технической идеи.
Материальное
ее
воплощение
полностью
свободно от
каких-либо
излишеств.
Каждый
элемент
красив своей
безусловной
функциональностью.
Стальной
никелированный
изгиб звукоснимателя
выразителен
и
недвусмысленно
напоминает
шею лебедя,
что-то
пьющего (наверно,
музыку) из
круглого
черного
блюда, с видимым
намерением
делать это
вечно.
Это
сейчас
многие
предметы от
рождения несут
на себе печать
обреченности
на скорую
гибель (моральное
устаревание
и пр.). С
конвейера Ц
на свалку с
краткой
промежуточной
остановкой в гостях
у
пользователя
Ц типичная
судьба современной
вещи. Не
успев
поселиться в
доме, она уже
выносится
вон,
освобождая
место для
новой, более
модной и
усовершенствованной.
Все бы
ничего, да
только дом
при этом превращается
в проходной
двор для
новых мгновенно
устаревающих
вещей; в нем
как бы непрерывно
дует
сквозняк
времени. Сам
же стиль взаимодействия
с вещью лв
одно касание╗
неизбежно
распространяется
на многое
другое,
становясь
стилем
жизни.а
Предмет одноразового
пользования Ц
вот высший
образец
этого стиля.
В
этом смысле,
герой нашего
повествования
Ц патефон Ц
воспринимается
едва ли не
как лпоследний
иза
могикан╗
эпохи вещей,
сработанных
на века,
вещей, не
отравленных
от рождения
мыслью о
моральном
устаревании.
Эпоха
вещей-долгожителей
отошла в
прошлое,
уступив
место эпохе
вещей-однодневок.
Надтреснутым
голосом
патефона она
пропела свою
лебединую
песню и ее
лутомленное
солнце╗ зашло,
оставив
человека в
окружении
однодневок,
где лнет
любви╗ по
определению.
Зато
есть свобода.
Именно это и
ощутили мы тогда,
именно этому
радовались. С
чувством облегчения
и в ожидании
счастливых
перемен
несли на
помойку
прочную как
танк керосинку,
стальную
сковородку,
чугунный
утюг, кованый
сундук и
новенький
еще патефон.
Казалось, чем
прочнее и
добротнее
старая
(устаревшая) вещь,
тем
откровеннее
ее претензия
незаконно
пробраться в
наше будущее,
где ей нет места.
В это же
самоеа
время в
массовом порядке
шла на выброс
мебель,
которая
теперь считается
антиквариатом.
Все по той же
причине.
Сегодняшнее
лучше
вчерашнего, а
завтрашнее
лучше
сегодняшнего
Ц эта
нехитрая
система
уравнений
приобрела
характер
аксиомы,
которая
подтверждалась
и продолжает
подтверждаться
ежедневной
практикой.а Примеры
тому
многочисленны
и очевидны.
Приобретения
на пути
прогресса не
просто
очевидны, еще
и
преподнесены
общественности
на золотом
блюде
рекламы. А
потериЕ. Они
не столь очевидны.
Точнее,
совсем не
очевидны. Да
и что это за
потери! Так,
лсмыслы╗
какие-тоЕ.
Выбрасывание
старых вещей
тоже несло
свои смыслы:
освобождение
от прошлого,
обретение
независимости
от вещей и
даже господства
над материей.
Царапина на
старой пластинке
или отбитый
краешек не
вызывали
особого
сожаления. А
для детей и
вовсе
радость:
можно было,
закрутив ее в
обратном
направлении,
бросить вперед
по
асфальтовой
дорожке и
ждать, когда она
сама
вернется к
тебе в руки.
Или запустить
в полет и
любоваться
как черный
блестящий
диск, бешено
вращаясь,
описывает
широкий
полукруг на
уровне
третьего
этажа. Что это,
детский
вандализм? Не
думаю.
Скорее, чутко
пойманное и
по-детски
выраженное
общее настроение.
Подобное
обращение со
старой пластинкой
было не
только
освобождением
от старой
вещи и
обязанности
обращаться с ней
лдолжным
образом╗, но и
своеобразным
актом освобождения
самой этой
вещи иза
плена
регламентированной
функциональности.
Ее выпустили
на улицу, ей
разрешили
плясать на
асфальте, ее
запустили в
небеса:
лпусть летят
они, летят, и
нигде не
встречают
преградЕ╗. Хотя,
конечно,
символическое
лраскрепощение
вещи╗,
служило лишь
зеркалом
самораскрепощения
человека.
лНовый друг лучше
старых двух╗ Ц
это
отношение к
вещам было тогда
доминирующим.
Время
скоро внесло
свои
коррективы и
к формуле
лновое лучше
старого╗
прибавилась
новая Ц
лимпортное
лучше
отечественного╗,
относившаяся
не только к
вещам, и, в частности,
не только к
бытовой
аудиотехнике,
но и к музыке.
Это
сопровождалось
причудливым
смешением
ценностей:
было уже не
совсем
понятно, что
к чему
является
приложением Ц
техника к
музыке, или
музыка к
технике.а Началу
семидесятых
годов пиетет
по отношению
к
лкачественной╗
аппаратуре
вырос
непомерно.
Фирменный
магнитофон
обозначил
собой одну их
самых
жизненно
важных точек
пространства
квартиры, что
не освобождало
от постоянной
угрозы быть,
если не
выброшенным
на помойку
(чай, не в
Америке!), то
проданным и за
хорошие
деньги, чтобы
уступить
место для нового,
более
лпрестижного
аппарата╗.
Моральному
весу
аппарата
соответствовал
вес вполне
физический и
нередко
весьма
внушительные
габариты.
Точкой
пересечения,
местом
встречи
материального
и духовного,
достоинств
технических
эстетических
стало высокое
качество
воспроизведения
звука, лHI-FI╗.
Эта точка
пересечения
была,
одновременно,
высшей
точкой
пирамиды
ценностей.
Для ее достижения
производились
все новые
технические
усовершенствования.а
Демонстрации
ее прелестей
служила сама
музыка. Тот счастливчик,
которому
удавалось
приобрести
такую
аппаратуру и
соответствующие
записи, мог
уже
наслаждаться
жизнью. И
трудно
сказать, что
именно
служило
более мощным
источником
наслаждения Ц
качество
музыки,
качество
звуковоспроизведения,
или
престижная
лфирменность╗
аппарата.
Такой была
новая точка
ценностного
равновесия.
Однако
равновесие
редко бывает
долгим. И
пирамида
скоро начала
странным образом
таять.
Не
сразу,
конечно.
Какое-то
время
развитие техники
и развитие
музыки
происходило
в гармоническом
симбиозе,
работая друг
на друга, они
выступали в
качестве
самостоятельных
ценностей. В
шестидесятые-семидесятые
появилось
много
действительно
красивой
музыки. И это
тогда
ценилось. А
таяние
пирамиды
началось так,
что этого,
как всегда,
никто не
заметил.
Люди
устают долго
ценить одно и
тоже. И чем больше
возможностей
для
потребления,
тем быстрее
устают. Культ
качества
звука и аппаратуры
был порожден
техническим
прогрессом.
Он же и лишил
их
сверх-ценного
ореола.
Высокое
качество переставало
быть
редкостью,
переходя в
разряд само
собой
разумеющихся
вещей. Все
это оказалось,
в конце
концов,
доступней,
привычней,
дешевле. Это
когда-то люди
привозили дорогую
аппаратуру
из
загранкомандировок
и сдавали ее
в
комиссионку,
чтобы
немного улучшить
свое
материальное
положение Ц
характерная
черта эпохи
застоя. А
теперь многие
просто не
понимают, как
это
магнитофон, музыкальный
центр,
хорошие
колонки или
наушники
могли быть
редкостью,
составлять
какую бы то
ни было
проблему.
Любопытная
параллель:
проблема
аппаратуры
теряла вес,
одновременно
теряла вес и
сама
аппаратура.
Она
становилась
легче и меньше
в размерах.
Это стало
новым
направлением
эволюции.
Многие перемены,
происходившие
в этой
области,
укладывались
в эту схему.
Ламповые
схемы под
натиском
транзисторов
незаметно
отошли в
тень, катушечные
магнитофоны
уступили
место кассетным,
массивные
колонки,
совершенствуясь,
сбрасывали
вес,
становились
все легче и
миниатюрнее,
появились
карманные
диктофоны и плееры,
сначала
кассетные,
потом CD-плееры,
затем mp-3,
потом
лфлешка╗.аааа К этой
гонке
подключились
сотовые
телефоны,
постоянно
умножавшие
список своих
функций,
среди
которых немалое
место
занимают
лпримочки╗,
как-то
связанные с
музыкой.
Общее
направление этого
движения Ц
максимально
совершенное осуществление
максимального
числа функций
при
минимальном
весе,
минимальных
пространственных
габаритах и
минимальных
усилиях со
стороны
человека.
Как
это все
отражается
на нас самих,
на нашем
способе
взаимодействия
с музыкой и
друг с
другом, на
нашем отношении
к музыке и к
самим себе?а Коль
скоро, мы
вспомнили о
сотовом
телефоне...а Попытайтесь
уговорить
тринадцатилетнего
подростка,
фаната свой
лтинэйджерской╗
музыки
проявить
чуть большую
терпимость и
хотя бы только
послушать
что-либо
выходящее за
рамки его
весьма
жестких
вкусовых
предпочтений.
Уверяю,
задача не из
легких. Но, то,
чего не могут
сделать
взрослые
дяди и тети
со специальным
музыкальным
или
педагогическим
образованием,
не могут
сделать
школы,
методкабинеты,
филармонии,
оказалось
под силу
маленькому
прибору,
помещающемуся
в кармане.
Сегодня
лмобильник╗
стал тем,
кого любят,
кому доверяют,
кто обладает
авторитетом.
А он, заметьте,
не чурается
классики и
использует соответствующие
отрывки в
качестве
звуковых
сигналов.
Результат
просто
поразительный!
Самые
отъявленные
ненавистники
и гонители
классики
среди
тинэйджеров
охотно
соглашаются
послушать и
даже
поиграть ту
(но только ту!)
музыку,
которая
лудостоилась╗
быть использованной
в таком вот
качестве. Это
ее лтипа╗
реабилитирует
в их глазах. И
я не удивлюсь,
если увижу в
продаже
компакт-диски
с броской
этикеткой и
надписью:
лМузыка наших
мобильников╗.
Этим,
однако, вклад
сотового
телефона в
музыкальную
(и не только
музыкальную)
культуру не
ограничивается.
Мобильник
может быть по
праву назван
не только
великим лреабилитатором╗
музыки, но и
великим ее лпотрошителем╗.
Подобно
ребенку,
выковыривающего
из булки
изюм, он
выковыривает
из симфоний и
опер лишь те
лизюминки╗, которые
кажутся ему
самыми
вкусными. И
она
(конечно же,
не только он)
работает на то,
что
доминирующей
нормой
оказывается
такой
лсэмплирующий╗
подход к
произведениям
искусства.
Так в
культуре
появляется
новый фильтр,
любому
верблюду
предлагающий
пройти сквозь
игольное
ушко,
предварительно
отрезав от
себя лвсе
лишнее╗. Это
вам не
прокрустово
ложе, а нечто
более
радикальное!
Телефон
не просто
активно
умножает
общую массу
лмузыкальной
нарезки╗, но и
включает пользователей
в активную
игру с этим
материалом:
его можно
скачивать из
Интернета, им
можно обмениваться
с друзьями,
им можно
манипулировать,
назначая те
или иные
музыкальные
отрывки на те
или иные роли
и т.п. В
предельно упрощенном
виде, зато в
массовом
порядке сотовый
телефон
предлагает
публике тот
способ лигры
в музыку╗,
который
лежит в
основе множества
компьютерных
программ
(музыкальных
редакторов).
С помощью
этих
программ
можно, даже
не имея
музыкального
образования,
создавать
собственные
музыкальные
композиции
из
предлагаемого
пользователю
лстроительного
материала╗.
Так в
музыкальной
культуре формируется
новый пласт,
новый
контекст. Его
строительный
элемент, его
кирпичик Ц цитата.
Что это Ц
влияние
постмодернизма?
Может быть, и
нет, но некий
резонанс все
же налицо.
Как бы ко
всему этому
ни
относиться,
но признаем,
что хотя бы в
таком
препарированном
виде,
музыкальная
культура
впитывается
массовым
сознанием.а И,
возможно, то,
что
воспринимается
в качестве
кусочков, осколков,
проложит
путь целому.а
Любой
способ
взаимодействие
людей с музыкой
это, как
правило, еще
и особая
форма
взаимодействия
людей друг с
другом. Если
с этой точки
зрения оценить
культурную
роль
сотового
телефона, то
мы
столкнемся с
неким
парадоксом. С
одной
стороны,
телефон Ц
исключительно
мощный, гибкий
инструмент
связи между
людьми, дающий,
потенциально,
безграничные
возможности.
Социальное
пространство,
очерчиваемое
патефоном, мы
сравнили с
узким кругом
света
уличного
фонаря, или
пространством
тепла вокруг
костра. Здесь
этот круг
выходит за границы
государств и
даже
континентов.
Но с другой
стороны,
телефон Ц
вещь сугубо
персональная.
Он
помещается в
кармане, в
руке, он прижимается
к уху, и то, что
говорит мой
собеседник,
предназначается
мне лично и
никому больше.
Социальное
пространство,
таким образом,
сжимается до
границ моего
тела. Впрочем,
эти
лстранности╗а
связаны не
только с
сотовым
телефоном, и
касаются они
не только
социального
пространства.
Много
ли места
занимает
лфлешка╗ в
комплекте с
наушниками Ц
лвкладышами╗?
Зато
действие производит
весьма
серьезное. В
нем лэффект наушников╗
сочетается с
лэффектом
стереофонии╗.
Эффект
наушников,
если коротко,
заключается
в том,
надевая их, я
как бы
отделяю себя
от внешнего
пространства
и начинаю
озвучивать
внутреннее. Я
ухожу в себя,
в свою
глубину и открываю
мир, в
котором
хорошо. Это
техническое
устройство
плюс
жевательная
резинка
позволяют
человеку с
комфортом
обустроить
свое
(спрятанное
внутрь
собственного
тела)
жизненное
пространство
даже в тесноте
общественного
транспорта.
Пусть мне тесно
снаружи, зато
просторно
внутри.
Эффект
стереофонии
в каком-то
смысле
является
противоположным.
Он вновь
выносит
звуковую
реальность вовне
и размещает
ее как бы во
внешнем пространстве,
никак не
считаясь с
существующими
в нем
предметами.
По сути же,
происходит нечто
иное, а
именно
порождение
музыкальных
призраков Ц
лаудио-фантомов╗
и размещение
их в
призрачном
же
пространстве
(лаудио-пространстве╗).
Когда с
помощью
стереоэффекта
озвучивают
фильм,
иллюзия
видимая
совпадает с
иллюзией
слышимой и
конфликта
между зрением
и слухом не
возникает. В
остальных случаях
мы
оказываемся
в ситуации
странного сосуществования
двух
совершенно
независимых
взаимопроницаемых
миров,
являющихся
друг для
друга в
одинаковой
мере призрачными.
Современное
кино
изобилует
кадрами, где
некие
тонкоматериальные
сущности свободно
проходят
сквозь стены,
предметы
обстановки,
людей и т.п.
Когда я сижу
в
стереонаушниках
в вагоне
метро, я вижу
сидящих
напротив
меняа людей.
Но слышу я
нечто иное.
Глаза
говорят мне,
что в двух
метрах от
меня сидит
солидный
мужчина и
читает
газету, а уши
лвидят╗ на том
же самом
месте
солирующего
трубача. Вот
он энергично
свингует,
слегка
притоптывая
в такт, затем
идет вправо
сквозь не
подозревающую
ни о чем
бабушку, и
оказывается
в центре
группы
оживленно
беседующих
парнейЕ. Но,
что это?
Напротив
меня сидит
барышня в
таких же
наушниках!
Значит, не
исключено, что
кто-то удобно
расположился
у меня на коленях
и лихо лупит
по барабанам.
Однако ее виртуальный
мир не должен
касаться
меня, а мой Ц ее.
Каждый из нас
занимает
(заполняет своими
призраками)
чуть ли не
весь вагон,
но никому от
этого не
тесно. Это ли
не толерантность!
Надевая
стереонаушники,
я
принципиально
меняю схему
своего бытия
в мире.
лДругая реальность╗
оказывается
достижимой
одним нажатием
кнопки. Чтобы
заметить ее
лчудеса╗ нужен
лишь минимум
наблюдательности.
Тонкие, но
глубокие
преобразования,
затрагивающие
основы
самосознания
человека
происходят
при этом.
Физическое и
виртуальное
пространства
пронизывают
друг друга и
этим путают
все карты.
Внутреннее
проецируется
вовне,
внешнее
просачивается
внутрь, границы
личного и
социального
становятся
зыбкими,
неясными и, в
конце концов,
просто взрываются.
лЯ╗ сжимается
до точки и
одновременно
устремляется
в
бесконечность.
Компьютер и
Интернет
лишь доводят
этот процесс
до
логического
конца. Мы
оказались в
мире, где вопрос
лкуда мы
попали?╗ и
вопрос лкуда
мы пропали?╗
имеют почти
одинаковое
значение. Здесь
понятия
лэтот╗ и лтот же
самый╗
лишаются привычного
смысла.
Самозамкнутость
и самотождественность
вещей
становится
эфемерной.
Тексты
лвспарываются╗,
расчленяются
и поглощаются
хищными
гипертекстами.
Победа
лцифры╗ стала
победой
формы над
материей.
Клеточка
материального
мира по имени
лвещь╗
распалась,
форма
вылетела на
волю. Нечто подобное
происходит и
с человеком.
лЯ╗ развоплощается
и
деиндивидуализируется.
Имена заменяются
лниками╗.
Войдя в
пространство
лцифры╗, в
виртуальную
реальность
компьютера и компьютерных
сетей,
человек как
бы попадает в
зеркальный
лабиринт, где
ему уже трудно
отличить
себя самого
от множества
своих отражений.
Чем он
рискует?
Потерять
себя? Всего-то?
Зато сколько
новых
приобретений!
Преодолеть
ля╗ Ц последнее
препятствие
на пути
свободы Ц и ее
горизонты
устремятся в
бесконечностьЕ.
Ну а
на самом
деле, что
делает
человек, оказавшись
в лдругом
мире╗, как
использует
он новые
горизонты
свободы?
Он
делает то,
что человеку
и
свойственно
делать, когда
основы его
мира
начинают
расшатываться
под
действием
каких-то
внешних причин.
Он
восстанавливает
привычные
опоры. В
новых
условиях он
строит свой
человеческий
мир и делает
это по
возможности,
в привычных
человеческих
формах. Так
мореплаватель,
полярник,
космонавт
стараются
взять с собой
лкусочек
дома╗ и сколь
возможно
по-домашнему
обустроить
свое
существование.
Прежде
всего, он
строит дом,
роль
которого теперь
выполняет
лдомашняя
страничка╗,
его персональный
сайт. Он
украшает и
обустраивает
его, делает
удобным для
жизни и
приема
гостей. Он
заботится о
его чистоте
(защита от
спама) и
безопасности
(защита от
хакеров). Он
устанавливает
лдобрососедские
отношения╗ с
другими
домами,
жителей
которых он
считает
людьми
своего круга.
Он заводит
почту и устанавливает
переписку.
Затем он
находит подходящее
для себя
лклубное
пространство╗,
становится
постоянным
посетителем
различных
виртуальных
лтусовок╗
(чаты, форумы,
лЖивой
журнал╗ и пр.).
Потом
появляются
лвиртуальные
деньги╗,
обладающие,
между прочим,
способностью
превращаться
(конвертироваться)
в наличность
и обратно.
Этот мост
между реальным
и
виртуальным
миром ставит
под вопрос
существование
границ и
существенной
разницы
между ними. И
вот, я уже
могу там жить
и работать,
делать
бизнес и
отдыхать.
Могу проводить
в этом
царстве грез
все время
бодрствования.
Могу ли я там
спать? Да,
интересно,
где я
нахожусь,
когда сплю?
Все, наверно,
зависит от
того, что мне
снитсяЕ
В
этом мире
есть,
практически
все, что есть в
мире обычном.
Есть клубы,
библиотеки,
фонотеки,
концертные
залы, игровые
автоматы,
есть места
для научных
дискуссий,
есть возможность
ходить в
гости и
общаться
реальном времени...
Но что-то
странное
происходит с
пространством
и временем в
этом мире, не
отягощенном
материей.
Расстояния
преодолеваются
мгновенно.
Различие
близкого и
далекого
теряет смысл.
Я могу быть
везде. Но,
будучи где
угодно, я
остаюсь на
одном и том
же месте,
один ни один
со своим
монитором,
звуковыми
колонками,
или
наушниками. Я
вместе со
всеми, но я
при этом
совершенно
один. Я Ц всего
лишь ячейка
глобальной
сети. А сеть Ц
продолжение
меня самого.
Гипертекст Ц
основной закон
построения
этого мира,
странным образом
напоминаем
мне мое
собственное
устройство.
Кажется, я
смотрюсь в
волшебное зеркало
и вижу
отражение
своего
внутреннего
мира. Не так
ли работает и
мое сознание,
где все
связано со
всем тонкими
нитями ассоциаций?а
Так,
куда я попал
и где строю
свой дом? И
вспоминаются
последние
кадры
лСоляриса╗,
где герой
возвращается
домой, обнимает
отца,Е а затем
камера
поднимается
все выше, и мы
вдруг
понимаем, что
не Земля это:
мы видим
малюсенький
островок, на
который со всех
сторон
катятся
волны
мыслящего,
дышащего,
живого, но
такого
непонятного
и чужого Океана.
Аналогичное
мнимое
возвращение
происходит в
разных
сферах жизни,
например, в
мире звука, о
котором наша
речь. Совершенствование
техники
позволило
сначала максимально
приблизиться
к реальному
звучанию
инструментов,
избавиться
от шумов, воспроизвести
акустические
характеристики
озвучиваемых
помещений и
открытых
ландшафтов.
Соответствующие
режимы
звуковоспроизведения
сейчас есть в
большинстве
компьютеров.
Но затем
почему-то
возникла
потребность
лвспомнить о
былом╗ и
появились
технические
возможности,
позволяющие
имитировать
старый
патефон, со
всеми шумами,
шуршанием,
потрескиванием,
пощелкиванием,
его
спрессованный
с металлическим
привкусом
звук. Закрой
глаза Ц и покажется,
что вернулся
в то время.
Открой глаза
Ц и увидишь
компьютер,
колонки,
провода и
поймешь, что
все это
сэмплировано
и смоделировано
Ц и звук, и
атмосфера
безвозвратно
ушедшего
прошлого. Все
это Ц
малюсенький
островок в
океане
мультигигабайтнойа памяти
компьютера.
Так
что же,
возвращается
все на круги
своя, или нет?
Соблазнительно,
конечно,
ответить лда╗
и ощутить
тепло и уют.
Можно даже
припомнить к
случаю
знаменитые
окуджавские
слова: лМы
начали
прогулку с арбатского
двора Ц к
нему-то все,
как видно, и вернется╗.
К нему-то
может быть и
вернется, да
вернется ли
он, тот
старый
арбатский
двор?
Пройдемся по
Арбату
сегодняшнему,
буквально
напичканному
ностальгией
по вчерашнему.
Вспомним об
Арбате
вчерашнем, дышавшим
ожиданием
дня
завтрашнего.
И воздержимся
от
категорического
ответа.а
Март
2006
й Дружкин Ю.С. 2006г.